Неточные совпадения
Они не знают, как он восемь лет душил мою жизнь, душил всё, что было во мне живого, что он ни разу и не
подумал о том, что я живая
женщина, которой нужна любовь.
Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время в отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер делала всё возможное для того, чтобы возбудить в Левине чувство любви к себе, и хотя она знала, что она достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому честному человеку и в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как
женщина, видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он вышел из комнаты, она перестала
думать о нем.
«Да, да, вот
женщина!»
думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин не слыхал,
о чем она говорила, перегнувшись к брату, но он был поражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая что-то.
— Я тебе говорю, чтò я
думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая
женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив
о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Есть
о ком
думать! Гадкая, отвратительная
женщина, без сердца, — сказала мать, не могшая забыть, что Кити вышла не за Вронского, a зa Левина.
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу
женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое
о молоденьких
думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
Когда она
думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как
женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
— Ну, нет, — сказала графиня, взяв ее за руку, — я бы с вами объехала вокруг света и не соскучилась бы. Вы одна из тех милых
женщин, с которыми и поговорить и помолчать приятно. А
о сыне вашем, пожалуйста, не
думайте; нельзя же никогда не разлучаться.
О женских своих друзьях и
о первейшем из них,
о графине Лидии Ивановне, Алексей Александрович не
думал. Все
женщины, просто как
женщины, были страшны и противны ему.
Еще более он был во глубине души несогласен с тем, что ей нет дела до той
женщины, которая с братом, и он с ужасом
думал о всех могущих встретиться столкновениях.
Я
думал о той молодой
женщине с родинкой на щеке, про которую говорил мне доктор…
Он тщательно скрывал от своих товарищей эти движения страстной юношеской души, потому что в тогдашний век было стыдно и бесчестно
думать козаку
о женщине и любви, не отведав битвы.
Раскольников скоро заметил, что эта
женщина не из тех, которые тотчас же падают в обмороки. Мигом под головою несчастного очутилась подушка —
о которой никто еще не
подумал; Катерина Ивановна стала раздевать его, осматривать, суетилась и не терялась, забыв
о себе самой, закусив свои дрожавшие губы и подавляя крики, готовые вырваться из груди.
— Вы много сказали любопытного
о характере брата и… сказали беспристрастно. Это хорошо; я
думала, вы перед ним благоговеете, — заметила Авдотья Романовна с улыбкой. — Кажется, и то верно, что возле него должна находиться
женщина, — прибавила она в раздумье.
— Послушайте, Иван Кузмич! — сказал я коменданту. — Долг наш защищать крепость до последнего нашего издыхания; об этом и говорить нечего. Но надобно
подумать о безопасности
женщин. Отправьте их в Оренбург, если дорога еще свободна, или в отдаленную, более надежную крепость, куда злодеи не успели бы достигнуть.
— Зачем говорю? — переспросила она после паузы. — В одной оперетке поют: «Любовь? Что такое — любовь?» Я
думаю об этом с тринадцати лет, с того дня, когда впервые почувствовала себя
женщиной. Это было очень оскорбительно. Я не умею
думать ни
о чем, кроме этого.
«Макаров утверждает, что отношения с
женщиной требуют неограниченной искренности со стороны мужчины», —
думал он, отвернувшись к стене, закрыв глаза, и не мог представить себе, как это можно быть неограниченно искренним с Дуняшей, Варварой. Единственная
женщина, с которой он был более откровенным, чем с другими, это — Никонова, но это потому, что она никогда, ни
о чем не выспрашивала.
«В ней действительно есть много простого, бабьего. Хорошего, дружески бабьего», — нашел он подходящие слова. «Завтра уедет…» — скучно
подумал он, допил вино, встал и подошел к окну. Над городом стояли облака цвета красной меди, очень скучные и тяжелые. Клим Самгин должен был сознаться, что ни одна из
женщин не возбуждала в нем такого волнения, как эта — рыжая. Было что-то обидное в том, что неиспытанное волнение это возбуждала
женщина,
о которой он
думал не лестно для нее.
Он заставил себя еще
подумать о Нехаевой, но думалось
о ней уже благожелательно. В том, что она сделала, не было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет быть
женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно, расскажет, что он не ночевал дома.
Как всегда, ее вкусный голос и речь
о незнакомом ему заставили Самгина поддаться обаянию
женщины, и он не
подумал о значении этой просьбы, выраженной тоном человека, который говорит
о забавном,
о капризе своем. Только на месте, в незнакомом и неприятном купеческом городе, собираясь в суд, Самгин сообразил, что согласился участвовать в краже документов. Это возмутило его.
Останавливаясь на секунды пред изображениями тела
женщин, он
думал о Марине...
«Это
о ком она?» —
подумал Самгин и хотел спросить, но не успел, — вытирая полотенцем чашку,
женщина отломила ручку ее и, бросив в медную полоскательницу, продолжала...
На дворе, на улице шумели, таскали тяжести. Это — не мешало. Самгин, усмехаясь,
подумал, что, наверное, тысячи Варвар с ужасом слушают такой шум, — тысячи, на разных улицах Москвы, в больших и маленьких уютных гнездах. Вспомнились слова Макарова
о не тяжелом, но пагубном владычестве
женщин.
— Да, — тут многое от церкви, по вопросу об отношении полов все вообще мужчины мыслят более или менее церковно. Автор — умный враг и — прав, когда он говорит
о «не тяжелом, но губительном господстве
женщины». Я
думаю, у нас он первый так решительно и верно указал, что
женщина бессознательно чувствует свое господство, свое центральное место в мире. Но сказать, что именно она является первопричиной и возбудителем культуры, он, конечно, не мог.
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее. Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия,
о чем бы она ни говорила,
думает о любви, как Макаров
о судьбе
женщин, Кутузов
о социализме, как Нехаева будто бы
думала о смерти, до поры, пока ей не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более не любил и боялся людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
Самгин курил, слушал и, как всегда, взвешивал свое отношение к
женщине, которая возбуждала в нем противоречивые чувства недоверия и уважения к ней, неясные ему подозрения и смутные надежды открыть, понять что-то, какую-то неведомую мудрость.
Думая о мудрости, он скептически усмехался, но все-таки
думал. И все более остро чувствовал зависть к самоуверенности Марины.
О женщинах невозможно было
думать, не вспоминая Лидию, а воспоминание
о ней всегда будило ноющую грусть, уколы обиды.
По ночам, волнуемый привычкой к
женщине, сердито и обиженно
думал о Лидии, а как-то вечером поднялся наверх в ее комнату и был неприятно удивлен: на пружинной сетке кровати лежал свернутый матрац, подушки и белье убраны, зеркало закрыто газетной бумагой, кресло у окна — в сером чехле, все мелкие вещи спрятаны, цветов на подоконниках нет.
Он усмехнулся. Попробовал
думать о Лидии, но помешала знакомая Лютова,
женщина с этой странно памятной, насильственной улыбкой. Она сидела на скамье и как будто именно так и улыбнулась ему, но, когда он вежливо приподнял фуражку, ее неинтересное лицо сморщилось гримасой удивления.
Он слышал: террористы убили в Петербурге полковника Мина, укротителя Московского восстания, в Интерлакене стреляли в какого-то немца, приняв его за министра Дурново, военно-полевой суд не сокращает количества революционных выступлений анархистов, —
женщина в желтом неутомимо и назойливо кричала, — но все,
о чем кричала она, произошло в прошлом, при другом Самгине. Тот, вероятно, отнесся бы ко всем этим фактам иначе, а вот этот окончательно не мог
думать ни
о чем, кроме себя и Марины.
Ночью, в вагоне, следя в сотый раз, как за окном плывут все те же знакомые огни, качаются те же черные деревья, точно подгоняя поезд, он продолжал
думать о Никоновой, вспоминая, не было ли таких минут, когда
женщина хотела откровенно рассказать
о себе, а он не понял, не заметил ее желания?
Самгин молчал, наблюдая за нею, за Сашей, бесшумно вытиравшей лужи окровавленной воды на полу, у дивана, где Иноков хрипел и булькал, захлебываясь бредовыми словами. Самгин
думал о Трусовой,
о Спивак, Варваре,
о Никоновой, вообще —
о женщинах.
В другой раз она долго и туманно говорила об Изиде, Сете, Озирисе. Самгин
подумал, что ее, кажется, особенно интересуют сексуальные моменты в религии и что это, вероятно, физиологическое желание здоровой
женщины поболтать на острую тему. В общем он находил, что размышления Марины
о религии не украшают ее, а нарушают цельность ее образа.
Макаров ходил пешком по деревням, монастырям, рассказывал об этом, как
о путешествии по чужой стране, но
о чем бы он ни рассказывал, Клим слышал, что он
думает и говорит
о женщинах,
о любви.
Крылатая
женщина в белом поет циничные песенки, соблазнительно покачивается, возбуждая, разжигая чувственность мужчин, и заметно, что
женщины тоже возбуждаются, поводят плечами; кажется, что по спинам их пробегает судорога вожделения. Нельзя представить, что и как могут
думать и
думают ли эти отцы, матери
о студентах, которых предположено отдавать в солдаты,
о России, в которой кружатся, все размножаясь, люди, настроенные революционно, и потомок удельных князей одобрительно говорит
о бомбе анархиста.
Думалось трезво и даже удовлетворенно, — видеть такой жалкой эту давно чужую
женщину было почти приятно. И приятно было слышать ее истерический визг, — он проникал сквозь дверь.
О том, чтоб разорвать связь с Варварой, Самгин никогда не
думал серьезно; теперь ему казалось, что истлевшая эта связь лопнула. Он спросил себя, как это оформить: переехать завтра же в гостиницу? Но — все и всюду бастуют…
Право любоваться мною бескорыстно и не сметь
подумать о взаимности, когда столько других
женщин сочли бы себя счастливыми…»
Он сел и погрузился в свою задачу
о «долге»,
думал, с чего начать. Он видел, что мягкость тут не поможет: надо бросить «гром» на эту играющую позором
женщину, назвать по имени стыд, который она так щедро льет на голову его друга.
Он там говорил
о себе в третьем лице, набрасывая легкий очерк, сквозь который едва пробивался образ нежной, любящей
женщины.
Думая впоследствии
о своем романе, он предполагал выработать этот очерк и включить в роман, как эпизод.
Теперь я боюсь и рассказывать. Все это было давно; но все это и теперь для меня как мираж. Как могла бы такая
женщина назначить свидание такому гнусному тогдашнему мальчишке, каким был я? — вот что было с первого взгляда! Когда я, оставив Лизу, помчался и у меня застучало сердце, я прямо
подумал, что я сошел с ума: идея
о назначенном свидании показалась мне вдруг такою яркою нелепостью, что не было возможности верить. И что же, я совсем не сомневался; даже так: чем ярче казалась нелепость, тем пуще я верил.
Все эти слова ее
о нежелании принять его жертву и упреки и слезы — всё это были,
подумал он, только хитрости извращенной
женщины, желающей как можно лучше воспользоваться им.
Он нахмурился и, желая переменить разговор, начал говорить
о Шустовой, содержавшейся в крепости и выпущенной по ее ходатайству. Он поблагодарил за ходатайство перед мужем и хотел сказать
о том, как ужасно
думать, что
женщина эта и вся семья ее страдали только потому, что никто не напомнил
о них, но она не дала ему договорить и сама выразила свое негодование.
Затихшее было жестокое чувство оскорбленной гордости поднялось в нем с новой силой, как только она упомянула
о больнице. «Он, человек света, за которого за счастье сочла бы выдти всякая девушка высшего круга, предложил себя мужем этой
женщине, и она не могла подождать и завела шашни с фельдшером»,
думал он, с ненавистью глядя на нее.
Да, это была та самая
женщина,
о которой он сейчас
думал.
Он посидел около памятника с полчаса, потом прошелся по боковым аллеям, со шляпой в руке, поджидая и
думая о том, сколько здесь, в этих могилах, зарыто
женщин и девушек, которые были красивы, очаровательны, которые любили, сгорали по ночам страстью, отдаваясь, ласке.
«Три тысячи! —
подумал, замирая, Митя, — и это сейчас, безо всяких бумаг, без акта…
о, это по-джентльменски! Великолепная
женщина, и если бы только не так разговорчива…»
О чем
думал он? Вероятно,
о своей молодости,
о том, что он мог бы устроить свою жизнь иначе,
о своих родных,
о любимой
женщине,
о жизни, проведенной в тайге, в одиночестве…
— Изволь, мой милый. Мне снялось, что я скучаю оттого, что не поехала в оперу, что я
думаю о ней,
о Бозио; ко мне пришла какая-то
женщина, которую я сначала приняла за Бозио и которая все пряталась от меня; она заставила меня читать мой дневник; там было написано все только
о том, как мы с тобою любим друг друга, а когда она дотрогивалась рукою до страниц, на них показывались новые слова, говорившие, что я не люблю тебя.
Я не могу прикасаться к чистому, не оскверняя; беги меня, дитя мое, я гадкая
женщина, — не
думай о свете!
«Как это странно, —
думает Верочка: — ведь я сама все это передумала, перечувствовала, что он говорит и
о бедных, и
о женщинах, и
о том, как надобно любить, — откуда я это взяла?